Птицы, звери и родственники - Страница 11

Мне удалось унести сороконожку в свою спальню, не встретив по пути никого из других членов семьи, и поместить ее в маленькую миску, украшенную мхом и кусочками коры. Я решил, что родня оценит мою находку – ведь сороконожка светилась в темноте, – и строил планы, как затею настоящий пиротехнический спектакль после обеда. Однако все мысли о фосфоресцирующей сороконожке улетучились из моей головы, так как среди прочего в почте оказался толстый коричневый пакет, который Ларри перебросил мне, когда мы сидели за ленчем.

– Фабр, – сказал он кратко.

Забыв о еде, я разорвал пакет, и там внутри была толстая зеленая книга, озаглавленная «Священный жук и другие» Жана Анри Фабра. Открыв ее, я пришел в восторг, так как на фронтисписе была картинка с изображением двух навозных жуков, столь хорошо мне знакомых, словно это были близкие родственники моих собственных жуков. Жуки катили красивый круглый шарик из навоза. В восторге, смакуя каждую страницу, я медленно листал книгу. Текст был восхитительный. Это не была ученая заумная книга. Написана она была таким простым, ясным языком, что даже я мог понять его.

– Оставь книгу на попозже, милый, – сказала мама. – Ешь завтрак, пока он не остыл.

Нехотя я положил книгу на колени и набросился на еду с такой скоростью и свирепостью, что у меня потом полдня болел живот. Однако это нисколько не помешало мне зарыться в книгу Фабра. Пока семья отдыхала, я лежал в тени мандаринового дерева и пожирал страницу за страницей, и, когда наступило время чая, я – к моему огорчению – закончил книгу. Но моему восторгу не было предела. Теперь я был вооружен знаниями, я чувствовал, что знаю все, что нужно, о навозных жуках. Они более не были таинственными насекомыми, с трудом ползающими по оливковым рощам, они стали моими близкими друзьями.

К этому времени мой интерес к естественной истории расширило и подстегнуло еще одно обстоятельство – хотя не могу сказать, что я оценил это тогда, – встреча с моим первым репетитором Джорджем, другом Ларри. Джордж был высокий, худощавый молодой человек, с темной бородкой, в очках, обладающий неброским и сардоническим чувством юмора. Одно утро в неделю он посвящал исключительно естественной истории. Это было единственное утро, когда я выходил ему навстречу. Я шел через оливковые рощи на полпути к его маленькому дому, и затем мы с Роджером скрывались в зарослях миртов и ждали его приближения. Вскоре появлялся Джордж. Все его одеяние составляли пара сандалий, выцветшие шорты и огромная рваная соломенная шляпа; под мышкой он нес связку книг, а свободной рукой размахивал длинной изящной тросточкой. Мы с Роджером сидели на корточках среди душистых миртов и держали пари друг с другом, станет ли Джордж и в это утро сражаться с оливковым деревом.

Джордж был искусный фехтовальщик, подтверждением чему служили многочисленные кубки и медали; неудивительно, что желание пофехтовать часто находило на него. Он размашисто шагал по тропинке, поблескивая очками и размахивая тростью, когда внезапно одно какое-нибудь оливковое дерево превращалось в злого противника, которому следовало преподать урок. Отбросив книги и шляпу, Джордж осторожно продвигался к дереву, его правая рука держала трость, превратившуюся теперь в шпагу, а левая была изящно откинута назад. Медленно, напрягая ноги, словно терьер, приближавшийся к мастифу, он обходил вокруг дерева, наблюдая прищуренными глазами за его первым недружелюбным движением. Внезапно он делал выпад, и конец трости исчезал в одном из отверстий на стволе оливы. Он произносил довольное «ха» и немедленно отступал назад, прежде чем дерево могло ответить ему тем же. Я заметил, что, если ему удавалось загнать свою шпагу в одно из маленьких отверстий в стволе оливы, это не означало смертельной раны, а только легкую царапину, которая, надо полагать, приводила его противника в ярость, потому что через секунду он боролся так беспощадно, словно от этого зависела его жизнь, легко танцевал вокруг оливы, делая выпады и отступления, отскакивая в сторону, рубил сверху вниз шпагой, увертываясь от страшного выпада оливы, но так быстро, что я не успевал заметить движений. С некоторыми деревьями он расправлялся совсем легко, нанося смертельный удар в большое дупло, где его шпага исчезала почти до эфеса, но иногда олива оказывалась достойным противником, и около четверти часа между ними шел бой не на жизнь, а на смерть. Лицо у Джорджа было суровое, и он пускал в ход все хитрые трюки, какие знал, чтобы пробить оборону гигантского дерева. Убив противника, Джордж тщательно вытирал кровь со шпаги, надевал шляпу, поднимал книги и, напевая про себя, продолжал свой путь вниз по тропинке. Я всегда давал ему пройти значительное расстояние, прежде чем присоединиться к нему, из опасения, как бы он не догадался, что я наблюдал за его воображаемым сражением, и это смутило бы его.

Джордж познакомил меня с человеком, который сразу стал самой важной личностью в моей жизни: доктором Теодором Стефанидесом. Теодор – самый замечательный из всех людей, которых я когда-либо встречал (и тридцать три года спустя я по-прежнему держусь того же мнения). Со своими пепельными волосами и бородой, с прекрасными орлиными чертами лица Теодор был похож на греческого бога и, конечно, казался мне таким же всеведущим. Он был не только хорошим врачом, но также биологом, поэтом, писателем, переводчиком, астрономом и историком. А между этими многочисленными занятиями он еще находил время и помогал вести рентгеновский кабинет, единственный на Корфу. Побывав впервые в его квартире в городе, я спросил маму, можно ли мне пригласить его к нам на чай.